Мизантроп, циник, эгоист, бунтарь, "саркастический негодяй", грубиян, презирающий политическую корректность, лицемерие и хорошие манеры, безразличный к пациентам и одержимый разгадыванием тайн их недугов, бесчувственный, неуживчивый, дерзкий, раздражающий, манипулятивный, бесцеремонный, изворотливый, безжалостный перфекционист, любящий играть злые шутки над людьми, jerk, bastard и ass. Он наркоман. Хром как Мефистофель. И необыкновенно умен и притягателен.
И удивительно, трогательно молод.
Именно эта неожиданная молодость и хрупкость в первых эпизодах меня больше всего поразили: он показался человеком, едва оправившимся после очень тяжелой болезни и осматривающимся вокруг. Он кажется чуть старше своей команды, отличается легкостью и быстротой в движениях, характерных для очень молодых людей. И еще — он производит впечатление человека без кожи, совершенно одинокого и беззащитного. Человек, которому больно. Человек, который обнажен. Темная фигура на светлом фоне окна, чтобы не разлядели...
Это врач, который избегает приближаться к пациентам, потому что стыдится своей увечности («пациенты не хотят больного врача», хотя и объясняет это своим нежеланием видеть больных, которые всё равно врут. На самом деле люди (их загадки?) завораживают его, как он с насмешкой говорит Уилсону - в каждой шутке есть доля истины. Разбираясь не только в неполадках и сбоях человеческого тела, диагност Хауз мгновенно «считывает» человека, его убеждения и мотивы. Есть категория пациентов\родственников, которых Хауз не выносит — глупых и напыщенных, здесь он не считает нужным сдерживаться и дает волю своему сарказму. Однако людям в безвыходной ситуации (беременым дамам с неясным отцовством будущего ребенка, безработным, любым «отказникам» социальной или медицинской системы) он, пусть и нехотя, всегда оказывает помощь и помогает сохранить мечту, жизнь или честь («Спортивная медицина», «Контроль», «Законы мафии». Он ценит и уважает людей с хорошим чувством юмора, сильным, умеющим постоять за себя, или просто людей, которые честны с ним и сами с собой, обаятельны и любят жизнь (чудесный эпизод с 82-х летней флиртующей с ним пациенткой в «Poison». Он вынужден держаться вдалеке от пациентов, потому что их гибель для него оказывается непереносимой («Помоги мне».
Большую часть информации о Хаузе мы узнаем именно из разговоров с пациентами: бесконечно одинокий и избегающий разговоров о себе Хауз раскрывается в беседах с проходящими по его жизни людьми. С каждым пациентом наступает некий момент истины, когда оба собеседника словно заглядывают друг в друга, именно поэтому пациенты понимают Хауса больше, чем его команда: «он выглядит так, словно ему не все равно» («Положение плода)». Пациентам легко установить с ним связь, потому что они чувствует в Хаузе своего человека, человека, который ранен («hurt», «Один день — одна комната».
Проблема Хауза не в том, что «ему все равно» (леймотив драмы «I do not care» и он не способен чувствовать, а в том, что он слишком много чувствует, когда люди к нему приближаются. Отказываясь, уклоняясь от близких отношений, Хауз пытается сохранить себя, свой внутренний мир и уберечь себя от боли. Он абсолютно и тотально беззащитен, предельно хрупок и бесконечно поэтому печален: об этом ему говорят самые беспристрастные наблюдатели — маленькая девочка («Need to Know» и спасенная им пациентка, впервые увидевшая мир таким, какой он есть («Not Cancer». Он диагност именно потому, что он понимает людей, — на каком-то глубинном, необъяснимом уровне он способен уловить, где болит. Это именно та работа сознательного и бессознательного, интуиции и знаний, которая и лежит в основе его дара: мозг чувствует больное место гораздо раньше человеческого осознавания («Черная дыра», и Хауз воплощает\символизирует мозг, где соедились знания и чувства. Мгновения его взаимодействия человечески глубже и важнее «заботливости» остальных персонажей. И те его коллеги, которые поступают так же, как Хаус, - открываются, а не "заботятся" - всегда вступают в особые, "хаусовские" отношения с пациентами и делают рывок в постижении болезни или понимании пациентом себя, а значит и его болезни. Не случайно и люди делятся с Хаузом самым ценным («Отказ от реанимации», «Линии на песке», отвечая на его дар.
Если главный критерий при отборе больных — это интересная, необычная загадка с точки зрения диагностики, то главным критерием для отбора команды, его детей по интеллекту, является их проблемность — каждый из них «покалечен» (damaged). Может показаться, что Хауз ужасный босс, временами страшно грубый, язвительный, влезающий в личную жизнь, насмешливый, иногда ведущий себя откровенно по-хамски (ночь бессмысленных анализов для Формана в «The Jerk». Но для Хауза это сознательно выбранная стратегия: в «Трех историях» на возражение студента «сложно думать, когда вы так напираете на нас» он резко отвечает: «вы думаете, будет легче, когда у вас на руках будет умирать пациент?». Отстраняясь, он сознательно разделяет разум и чувства для сохранения объективности и проводит четкую границу между игрой\обучением и работой врача, требующей немедленных, верных действий. Для Хауза каждый пациент — это битва со смертью, которую нельзя проиграть, и он готовит свою команду, как офицеров, — научиться концентрироваться и думать в стрессовой ситуации, уметь бороться до конца, принимать очень тяжелые решения («Материнство», отвечать за них и не отступать (результат его обучения лучше всего заметен в «Under my skin». Хауз единственный, кто остается поразительно хладнокровным и спокойным в ситуациях предельного эмоционального напряжения («Simple explanation». Ему присущ крайне редкий сейчас уровень человеческой зрелости, осознавания и ответственности в отличие от распространенных доктрин «сюсюкательности» и глупого оптимизма, потому что Хауз знает, что болезнь не уйдет сама по себе даже при наличии самых благих пожеланий (). Он задает те неприятные вопросы, которых все по разным причинам избегают, желая сохранить атмосферу кажущегося благополучия. Проблема в том, что нынешний уровень развития цивилизации позволяет всю жизнь играть, увиливая от взросления, - инфантилизация современного общества достигла пугающей степени, но вопросы жизни и смерти, болезни вынуждают любого обратиться к реальности. Именно о невозможности бесконечного притворства говорит Хауз, и поэтому он бывает правдивым до жестокости и беспощадно откровенным, как разрушающая тело и душу болезнь: с недугом можно справиться лишь будучи предельно честным с самим собой. Осознавание проблем крайне болезненно и требует мужества и зрелости, которые, увы, встречаются редко. Поэтому Хауз уважает пациентов («Аутопсия», «Все лгут», «Неизвестные данные», которые живут с открытыми глазами.
Отношение Хауза к лечению как к войне (он даже свою трость часто держит как винтовку, руководит операцией в «Аутопсии» как генерал руководит сражением) перекликается с позицией Хью Лори, который неоднократно упоминал об отсутствии сложностей в современной жизни, о том, что для сильных людей, людей с характером борца и воина, современная жизнь лишена смысла, героичности — им негде применить свои неординарные способности. Для них все слишком просто - «им надо было умереть на войне». И как Хауз вкладывает силы в свою личную войну за спасение больных, так и Лори создал свой смысл в образе доктора Хауса, и именно энергия его личности неодолимо влечет разгадать загадку этого персонажа. Не случайно внешне Хауза (Хью Лори?) первых и последних эпизодов разделяют далеко не семь календарных лет: ближе к концу он кажется не удивительно молодым, а много думавшим и тяжело работавшим человеком, иногда - глубоким стариком. Печально и то, что героем современности стал герой придуманный: все самое настоящее в наше время - нереальное и придуманное, подмена жизни суррогатами.
Спокойно-отрешенный, сдержанный, временами осторожный, верный, искренний, очень умный, проникновенный, тонкий, ироничный, бесконечно талантливый человек с врожденным чувством справедливости и страстью к саморазрушению. Его талант, глубокая, ранимая, уязвимая натура и необыкновенная хрупкость делают его недосягаемым: "В случае с Хаусом законы физики перестают действовать. Ему дозволено высоко летать, и это будоражит воображение. Потому что для большинства людей это недостижимо" (Хью Лори). В «Отказе от реанимации» Хауз в редком моменте откровения с Форманом страстно объясняет ему: «Ты рискнул. Ты сделал нечто замечательное. Ты ошибся, но твой поступок все равно был великолепным. Ты должен гордиться собой, потому что это было потрясающе. Ты должен чувствовать себя ужасно, потому что ты ошибся. В этом и есть разница между мной и остальными. Другие врачи просто делают свою работу. Я считаю, что то, что мы делаем, имеет значение. Они лучше спят по ночам, но у них нет на это права». Это лучший ответ на вопрос о том, заботится ли Хауз о своих пациентах. Он заботится о них и своей команде в том самом экзистенциональном смысле, который ищет Хью Лори.
Хауз уважает свою команду, даже высмеивая, и они позволяют себе то, чего они никогда не позволили бы себе с другим боссом: подделать подпись («Отцовство», заключать пари, высказать все, что они думают о нем лично и его выводах, даже ударить или попытаться соблазнить. Он вбирает в себя боль других, вызывает огонь ненависти или неприятия на себя, чтобы им стало легче, поскольку чувствует себя достаточно сильным, чтобы это выдержать и дать им возможность справиться с ситуацией и понять себя. Лучшего наставника сложно представить: он не только помогает им развиваться, преодолевать инфантильность, обрести внутренний стержень, задавать себе сложные вопросы, но и оставляет им свободу действий, поддерживая в случае необходимости (Чейза в «Ошибке» и «Незамедлительной карме». При этом он стремится оставаться в тени, сбрасывая ли подсказку по интернету («Epic fail», или незримо наблюдая за юным пациентом Формана («Emancipation».
Однако если Хауз понимает и ценит свою команду, они, в отличие от пациентов, чаще видят только «безразличную» сторону Хауса («мне все равно» - сущность этой фразы и её значения для Хауза открывается в эпизоде «Проклятый» устами Чейза: гораздо меньше испытываешь боли, когда тебе все равно) и забывают другой основополагающий термин Хауса «все лгут». И он тоже лжет - из самозащиты. (Здесь наглядно срабатывает принцип мальчика и волка, возникающий с первого эпизода: Хауз поплатился за свои слова). В эпизоде «Resignation» есть говорящая сцена, в которой он несколько раз заходит в комнату и пытается поздороваться, но они от него отмахиваются и соглашаются на общение только на медицинские темы: они ему не только поверили, но и стали вести себя по его законам: значимы только дела в отличие от слов и человеческих отношений. Но это не так, тем более для Хауза, для которого и человеческие отношения, и слова имеют огромное значение, настолько большое, что он их избегает. Не случайно в этом же эпизоде Хауз в разговоре с Форманом и Кадди вводит понятие семьи, члены которой не покидают друг друга — ни при каких обстоятельствах. И зачастую он ведет себя отвратительно именно поэтому — чтобы проверить, насколько люди могут его принимать — живого человека с его сложностями. Хауз сам отталкивает других, ибо ему проще отвергнуть самому, чем оказаться в положении брошенного. И чем больше боли он испытывает, чем больше он нуждается в человеческом понимании, тем больше он отталкивает от себя людей. Именно поэтому он убеждает себя в том, что он такой же законченный урод, как и его пациент, способный только на мерзкие поступки («Jerk». Однако правда в том, что декларирующий свою независимость от людей Хауз не в состоянии быть и даже думать в одиночестве — реализация для него возможна только в союзе с другими людьми. Жажда, потребность Хауза в человеческом общении, из-за которой он создает подобие семьи из своего окружения, невероятно велика и болезненна.
Есть еще одна очень важная составляющая поведения Хауза, которая возникает лишь мельком: признаваясь в беспрестанной физической боли, он оставляет за скобками ту эмоциональную боль, которую сильный молодой мужик с «одурманивающей внешностью и убийственными ногами» испытывает из-за невозможности вести полноценную жизнь и замыкается ото всех в своем кабинете. Эта боль калеки, унизительность увечья особенно заметны, когда он повторяет движения игры лакросс («Отцовство» или в начале 3 сезона, когда он возвращается к активной жизни и погружается в физические нагрузки, наслаждаясь силой здорового мужского тела. Хауз предпочел бы короткую, обычную жизнь длинной, но полной боли («Бесчувственность», он устал чувствовать слишком много: «Я знаю, что такое боль. Когда-то с ней можно справиться, когда-то — наступает предел. И вот тогда нужны причины, чтобы продолжать жить — или перестать» («Ненаписанное». Его бесконечные игры, грубость, бесцеремонность — это бегство от физической и душевной боли. С его точки зрения, он калека, который должен умереть раньше молодых и здоровых («Сердце Уилсона». И именно эту точку зрения он защищает в эпизоде «Selfish», где он лишает нескольких лет жизни увечного брата, чтобы спасти сестру.
Несмотря на грубость и саркастичность Хауз не только светлый человек, но и человек, который верит в Бога, наверное, больше, чем кто-либо другой, каким бы невероятным это ни казалось с его семейной историей. Он не только утверждает ценность жизни («С достоинством можно жить. Умереть с достоинством невозможно» («Все лгут», исцеляет больных и по-своему глубоко верит в справедливость, восстанавливая её по мере своих сил, но и по сути выполняет функции священника для пациентов, помогая обрести утраченный смысл жизни и веру. Он нарушает массу правил, но когда дело доходит до действительно важных и значимых вещей, Хауз является безусловным нравственным ориентиром как для предавшего его Чейза, так и во всей ситуации с превращением Принстон-Плейсборо в угрожающую здоровью людей экспериментальную площадку для фармацевтической компании Воглера (1 сезон). Его врачебная и человеческая этика оказывается куда глубже и бескопромиссней, чем кажется на первый взгляд, и его профессиональная ответственность перед пациентами обусловлена не внешними нормативами, а глубокими внутренними убеждениями.
В силу своих убеждений, таланта целителя и личности Хауз является последней опорой и надеждой для всех, кто его окружает — их вера него совершенно безгранична. Удивительно забавно в связи с этим постоянное и снисходительное сравнение Хауза с ребенком: сложно считать ребенком того, кто способен выстоять там, где сдались остальные, и преступить через любые личные соображения, чтобы оказать помощь нуждающимся. Игра для Хауза — один из трех способов общения с окружающим его миром (лечение и конфликт — остальные). Он вынужден прибегать к игре, чтобы общаться на обычном уровне, чтобы его превосходство не было так очевидно; игра — это единственный доступный ему способ обычного общения с окружающими, включенности в простую повседневную жизнь, иначе чувство глубокого одиночества стало бы всепоглощающим и беспредельным («Ignorance is Bliss», «Private Lives».
Есть еще один аспект образа Хауза, который проходит пунктиром по всем эпизодам: тема его подобия Богу. Об этом часто упоминают, об этом свидетельствуют неординарность и таланты Хауза, включая его способность практически воскрешать людей. Однако мне кажется куда интереснее тема Люцифера, князя тьмы и светоносного херувима, отказавшегося поклоняться людям из-за гордости. Это самый первый облик Хауза во всей драме «House M.D.»: глаза, которые глядят из смутной темноты, которые удерживают на пороге жизни и смерти, яркие и тревожно-спокойные глаза на ускользающем фоне. Эффект невидимого присутствия Хауза, его незримой силы, веры в его нечеловеческие способности, его гордость и нежелание снисходить до ничтожных существ, его мужская красота — все это наследие Люцифера. Как и то, что для пациентов впервые Хауз предстал лишь стройным силуэтом за стеклянной стеной («Все лгут», или в зловещем сне («Отцовство», или молчаливым, изможденным, отстраненным и всесильным падшим ангелом за окном операционной. Тема демонического\ люциферного\разрушительного начала Хауса наиболее ярка в четвертом сезоне. Однако образу Люцифера противостоит образ иного бога — Гефеста: хромого бога-творца античности, который создавал на наковальне (довольно частый, кстати, образ в сериале) изделия такой беспримерной красоты, что они оживали. Гефест прославился еще и тем, что сумел отказаться от мести и проявить милосердие. И с образом хромого бога-творца входит одна из самых серьезных и сложных тем для Хауза: отверженности.
Хаузовское «мне все равно», его кажущееся безразличие к внешнему миру и контактам с ним на самом деле скрывает его глубинное отвержение самого себя; «Ты не нравишься самому себе», отмечает Уилсон. Поэтому он чувствует себя неловко при похвалах, поэтому задает такой печальный вопрос Кэмерон: «Почему я тебе нравлюсь?». Он для самого себя - пария, изгой, неприкасаемый (именно поэтому страх Формана превратиться в Хауза оказывается для него сильным ударом и жгучим стыдом: человек, которого он считал близким, отвергает даже саму мысль о том, чтобы стать на него похожим, и подтверждает его внутреннюю убежденность в собственной отверженности). Один из ярчайших и мощнейших эпизодов драмы «House M.D.», позволяющий немного понять Хауза, — в эпизоде «Сын коматозника», где Хауз отвечает на вопрос, почему он стал врачом. Мучительная откровенность, отчаяние, обреченность, глубина его страданий и смирение с собственной недостойностью, отказом во внимании и приятии со стороны других людей ошеломляют до немоты. Вся его бравада, насмешки, презрение оказываются защитной реакцией человека, который воспринимает себя отверженным, презренным существом. Сама идентфикация Хауза, блестящего диагноста с мировым именем, с человеком с самого дна - японским больничным санитаром, с которым избегают общаться — и человеческое, и социальное, и клановое, и психологическое отвержение, — осязаемая боль его одиночества и отверженности, собственной человеческой ненужности, которую он постоянно скрывает, захлестывают своей неожиданностью и потрясают до глубины души. Единственная возможность Хауса быть принятым среди других людей, единственная возможность для него самого разрешить себе быть достойным человеческого общества — это вылечить больного тогда, когда все другие оказались бессильны. Как санитара призывали в самых безнадежных случаях, полностью игнорируя в остальное время, и он принимал это, так и Хауз своей единственной возможностью быть принятым, неотверженным видит свою способность исцелять — и принимает тотальное отвержение за пределами лечения. Его стратегия, вынуждающая упрашивать его взяться за лечение очередного больного, получает совершенно новое наполнение: для Хауза эти просьбы служат доказательством того, что в нем - и только в нем! - нуждаются, он необходим, он — не отверженный. Каждый вылеченный человек — это удавшаяся попытка общения, это своеобразная интеграция Хауза в общество, это оправдание его существования: «единственный способ что-то изменить — это выигрывать каждую битву» («Role Model».
Ощущение отверженности объясняет, почему Хаус избегает контактов с пациентами и близких отношений в принципе: он совершенно беспомощен перед близкими людьми, теми, кто хоть как-то способен помочь ему чувствовать себя менее несчастным и одиноким. Хаус не в силах им противостоять, он не в состоянии отказать им ни в одной их важной просьбе, какими бы губительными и разрушительными последствия не были для него самого. Он не может отказать Стейси в лечении её мужа (не может даже воспротивиться её работе в больнице) — и обрекает себя на новый виток мучительных чувств к ней и внутренней боли. Он не может отказать Уилсону — и рискует не только жизнью, но и самым дорогим, что у него есть — умением думать, единственным качеством, за которое он себя ценит. Он не может отказать матери — и вынужден говорить про ненавидимого им отца. Он бьется до последнего за пациентов даже против их желания («Отказ от реанимации», но он совершенно не умеет постоять за себя (я не говорю о таких тривиальных вещах, как сбежать со скучной работы) — и смиряется, отстраняется, принимает чужой отказ, чужое пребрежение им самим (ужин Благодарения, крестины Рейчел, квартира Уилсона): лишь его глаза теряют всякое выражение и становятся отстраненными и абсолютно безразличными, словно он отгораживается от внешнего мира стеной. И поэтому такое сокрушительное воздействие на него оказывают слова Лизы Кадди, которые она в гневе бросает ему среди развалин («Помоги мне», - он внезапно оказывается в той бездне отвержения и собственного несчастия, одиночества и абсолютного бессилия, из которой он пытался выбраться. Это тем страшнее, что его отвергает женщина, которую он любит; она озвучивает все его тайные страхи и представления о нем самом — несчастный, никому не нужный, изгой. И гибель Ханны разрывает последнюю ниточку, связывавшую его с людьми, - даже дар целителя оказывается бесполезным. Смерть Ханны тем страшнее, что она наступает после ампутации ноги — решения противоложного тому, что когда-то Хауз принял относительно собственной ноги. Его отчаяние достигает апогея — для него больше нет никаких способов преодолеть собственное одиночество и отверженность, что бы он ни делал. Неслучайно поэтому, выбравшись из-под завалов, он оставляет висеть свою трость - ему больше не на что опереться: предел выносливости наступает и у таких сильных людей, как Хаус...
Глубина пропасти между ним и жизнью, сила его неверия в собственное приятие, невозможность поверить хотя бы в возможность того, что он тоже достоин радости и счастья просто потому, что он человек, и далеко не самый плохой, его смиренное приятие любого внимания к себе, его голод по нежности и трепетным прикосновениям, обычным человеческим повседневным событиям («И что теперь» - от всего этого щемит сердце. Кажется невероятным, чтобы такой сильный, умный и притягательный человек был настолько неуверен в себе, настолько бесконечно несчастен. Каждый маленький жест, который он делает в сторону женщины, каждая его маленькая просьба о себе — и его обнаженность, ожидание отказа, смирение с очередным отвержением. Удивительно, как он раскрывается и расслабляется по мере того, как принимаются его предложения — провести день дома, отключить телефон, принять ванну, сыграть в игру, поехать в путешествие. Как настороженность и деланно безразличный взгляд, напряжение и отстранненость уступают место легкой улыбке и завораживающей теплоте его глаз, как он поворачивает голову, пытаясь скрыть свои чувства, как сглатывает, как задерживает дыхание (об игре Хью Лори вообще можно говорить бесконечно!). Финальная сцена напоминает разговор, который когда-то состоялся у него со Стейси, но только здесь он услышал о собственном приятии, о собственной приемлемости для жизни и отношений, о возможности проложить мостик через пропасть отверженности...